Все свое детство я не чувствовал, что оно принадлежит мне — я всегда делал то, что говорили, всегда слушался. Моя мать отдала меня в музыкальную школу, в которую я таскался целых 5 лет. Думаете, меня кто-то спросил, хочу ли я играть на этом треклятом пианино? Правильный ответ – нет. Да после получения диплома я даже ни разу не сел за него! Мать всем и каждому твердила, о том, как было бы замечательно, если я научусь играть. Еще когда я ходил в детский сад, она хвалилась планами насчет музыки перед подружками. Ее планами. У меня же тогда планов не было никаких. Мне просто не хватало времени думать о чем-то еще, кроме игры на пианино и резьбы по дереву…
На резьбу меня подбил мой папаша, он, когда был в школе, вырезал узоры на разделочных досках, даже занимал какие-то призовые места на местных соревнованиях. Отец нередко рассказывал, как же ему это нравилось – запах свежего дерева, стамеска и прочая лабуда. Очень жаль только, что меня опять никто не спросил «а нравится ли мне это?» Когда я наконец получил диплом музыкальной школы, я уже было собрался вздохнуть спокойно, но мой отец настоял на том, чтобы я удвоил усилия по резьбе, он сам это занятие давно бросил, но от меня хотел, чтобы я его ошибок не повторял. Но как бы он ни старался, в конце концов, я забросил это дело.
К чему меня по-настоящему тянуло все время, так это к немецкому языку. В школе я изучал английский, но в своем графике, забитом музыкой и деревом, я все-таки смог найти время для дополнительного урока немецкого раз в неделю. Помню, что для меня среда (день, когда проходил тот самый урок) была сродни празднику. Я очень тщательно готовился к каждому занятию и через некоторое время начал делать успехи. Моя учительница Лариса Петровна как-то раз сказала, что хоть я и занимаюсь немецким дополнительно, она все равно хочет поставить меня на школьную олимпиаду.
«А там и до городской недалеко», — улыбнулась мне она.
В школьной олимпиаде я выиграл со значительным отрывом. Когда Лариса Петровна объявляла результаты, в глазах у нее был блеск, напомнивший блеск в глазах матери, когда та сидела на моих концертах, затем она назначила меня на городскую олимпиаду.
А вот кто за меня уж точно не радовался, так это моя бабушка. Помню, как она закатила скандал матери, мол, я не для того тебя воспитывала, чтобы мой единственный внук на «вражеском» языке разговаривал.
Моя судьба была решена – быстро и оперативно мать связалась с Ларисой Петровной и сообщила о том, что я не смогу участвовать в олимпиаде.
Как я ни плакал, как ни просил мать, она не могла пойти наперекор бабушке, самое большее, чем она могла утешить меня, это фразой – «ну, не расстраивайся ты так, зато у тебя будет больше времени на сольфеджио».
Но хоть в олимпиаде я не участвовал, продолжал изучать немецкий с удвоенной силой, только теперь это приходилось делать тайком. Мы встречались с Ларисой Петровной, только теперь своими успехами я ни с кем не делился.
И когда пришло время выпускаться из школы и выбирать профессию, я уже давно знал, кем хочу быть и даже подобрал подходящий ВУЗ. И как бы не были против родители, я уже давно все решил. Я стану переводчиком.
Наконец добираюсь на место назначения. GPS здесь не работает и нет привычного женского голоса, извещающего, что «final destination is reached».
Вылезаю из машины и оказываюсь прямо перед домом, в котором я учился играть на пианино и резать по дереву. Перед домом, в котором я вырос.
Он выглядит каким-то тусклым и безликим. И безгранично старым. Засовываю руки в карманы – с непривычки холодно – и продолжаю просто стоять и смотреть.
— Да, в этом доме я вырос, — думаю. – И я не был тут сколько? Лет 9, наверное.
Облупившаяся краска, треснувшие стекла, проломленный местами шифер. Дом давно остался без владельца, заброшенный, одинокий.
— 9 лет. Будто вечность, лучше бы я тебя вообще не видел.
— Ну, а что же ты тогда делаешь здесь, дружок. Зачем ты здесь? –
говорит внутренний голос, за последнее время ставший моим лучшим другом.
Я вздыхаю.
— Не знаю, слишком много воспоминаний осталось незаконченными, наверное поэтому.
— А может потому что ты поступил так, а?
— Нет, я поступил, как хотел и поступил правильно.
— Для себя.
— Каждый человек живет для себя, и я не исключение. Вот так! Я не виноват, что они ничего не поняли, они могли хотя бы поддержать меня, так нет, все как один пытались отговорить. И я после этого только о себе думаю?! Ну уж нет!
Внутренний голос молчит.
— Вот и славно.
Я включаю сигнализацию, запахиваю полы пальто и направляюсь к дому.
Как и хотел, я поступил на ФИЯ (факультет иностранных языков) в Москву. Мой родной город оттуда был где-то в 400 километрах, так что родных навещал я довольно редко, да, если честно, не очень-то и хотелось видеть их недовольные лица и слушать вечные увещевания. Когда я уезжал, они толковали мне, что ничего из моей затеи не выйдет, мол, это слишком далеко и я ничего там не знаю. Отец вообще хотел, чтобы я поступил на механика, как он, он даже подготовил мне место на своей работе «пока на полставки, а потом попрет, сын». Бабка же вообще назвала меня нацистом, вот это точно меня задело, я даже сорвался и попытался перед отъездом объяснить ей что к чему (наверное, раз в сотый), но нечего было и стараться – она стояла на своем – «придет время, ты даже стакан воды мне или родителям своим не подашь, помяни мое слово!». В итоге я махнул на это рукой. Напоследок обнялся с мамой, папой — бабушка особого желания не проявляла — и уехал.
Первый год, скрывать нечего, было тяжело. Но не было и момента, чтобы я задумывался бросить учебу и вернуться домой. Я старался изо всех сил, а когда сил уже не оставалось, я представлял лица родителей и «полставки» и старался еще усердней.
Домой я ездил редко, по праздникам или по особым случаям, таким как рождение или смерть кого-то из дальних родственников.
Первый год семья думала, что у меня блажь и что наваждение быстро пройдет.Но на третьем курсе мне встретилась одна девушка, Кира, мы с ней долгое время встречались, и в какой-то момент я понял, что это та самая девушка. Она ходила в литературный кружок, была красива и умела так подмигивать, как никто другой. Но главное, что нас объединяло, – это страсть к немецкому.В конечном итоге я решил сделать ей предложение.
Именно поэтому я приехал тогда домой – поделиться, так сказать, радостной новостью.
В тот приезд я в первый раз увидел седые волосы на голове своего отца. При их виде внутри у меня что-то шевельнулось и вдруг стало грустно.
Они с матерью не дали мне зайти к бабушке в комнату, сказали, что она спит и что будить ее не стоит.
Мы сидели за столом, пили чай, и я уже было хотел рассказать им про помолвку, как из коридора показалась бабушка. Это была она. На ее лице и руках расплывались черные синяки, она еле держалась на ногах. Бабушка вышла из своей комнаты, услышав мой голос. «Сережка», — еле слышно прошамкала она, держась за дверной косяк. Я же не мог и слова вымолвить, новость о моем счастье застряла в горле. Оказалось, у бабушки лейкемия. Они не хотели рассказывать мне об этом, «ведь все равно уже ничего не сделаешь». Но когда я в ту ночь лежал на кровати и слушал стоны бабушки, я все же решил рассказать им про Киру. На следующий день за обедом.
…Достаю из кармана ключ, помню, как при переезде смотрел на него, как на ненужный хлам, но в конечном итоге все же взял. Тогда я совсем не думал, что когда-нибудь он сможет мне пригодиться. Немного потертый, он тогда оставался для меня чем-то вроде напоминания из отчего дома, конвертом, в который запечатали воспоминания о тех днях.
— А что если дверь не откроется? – трещит голос у меня в голове.
Эта мысль вызывает облегчение.
Ключ плавно проникает в скважину, но крутится. Я изо всех сил налегаю на него, но тут вспоминаю — чтобы его открыть, надо было крутить не влево, а вправо. Замок несколько раз щелкает, я толкаю дверь. Внутри тускло и холодно.
Я стою перед распахнутой дверью и не решаюсь сделать шаг.
—
Какого черта, то всего лишь дом, в котором мне не давали вздохнуть свободно.
Я вхожу, закрываю за собой дверь. Оказывается, тут мало что изменилось со времени моего последнего визита. В коридоре – половик, зеркало, шкаф. Из вещей все на месте, изменилось что-то другое.
Тут пусто, кругом пыль и паутина, сквозь запачканное окно еле пробиваются тусклые лучи осеннего солнца.
— Где же теперь наши родственнички, когда дошло до дела, даже до такого плевого как уборка в доме, тут же разбежались.
— Если ты убежал, они не должны были делать всю работу за тебя, — говорит голос.
— А как потрепаться с матерью, так все эти тети тут как тут: «А как дела у твоего Сереженьки? А пусть он нам сыграет что-нибудь». А сейчас где же их участие, где?
— А твое?
— Заткнись!
Обои поблекли и выцвели, местами даже виден предыдущий слой.
— Зачем ты здесь?
…На следующий день я купил торт, и мы все вместе уселись пить чай, даже бабушка вышла из своей комнаты и сидела вместе с нами. Я тогда подумал, что это самый подходящий момент – вся семья была в сборе, тем более я хоть как-то хотел порадовать бабушку. Помню, как я все рассказал, помню, как в глазах у родителей зажглись огоньки радости. Но стоило мне сказать, что девушку зовут Кира, блеск в бабушкиных глазах сменился отчаянной безудержной злобой, она смахнула чашку и блюдце с тортом со стола, резко поднялась, тратя последние силы. А все из-за того, что Кира – это, по ее мнению, «фашистское имя», и сам я «гребаный фашист».
В общем, чаепитие закончилось бабушкиными слезами и мольбами не жениться на какой-то «нацистской свинье», а найти нормальную русскую девушку. Родители смотрели на меня с укором. Я уехал и пообещал себе больше никогда не приезжать в этот сумасшедший дом.
Через неделю мне позвонила мать и сообщила, что бабушка скончалась.
И я никуда не поехал.
…Из коридора ведут две двери, одна в кухню, другая – вглубь дома. Я помню это. Они обе закрыты. Я открываю дверь на кухню.
Тут как и везде, словно не проходили эти 12 лет, все на своих местах.
Я подхожу к одной из тумб, в которой лежат столовые приборы, прямо над ней шкаф. Я открываю верхний ящик, оттуда глухим дребезжанием отзываются вилки, ложки, ножи. Этот звук уносит меня на 35 лет назад, в мое детство…
Ночью не спится. Мне страшно. За окном свистит. А я вжался в стену и боюсь открыть глаза. Но все же неимоверным усилием заставляю себя исследовать комнату на наличие страшных монстров. Вот и один из них – пианино. Через окно в комнату падают тусклые отсветы луны и оставляют на моей кровати, на полу, лужицы неживого света, которые пианино с готовностью отражает.
Я лежу так полчаса и вылезаю от того, что стало совершенно нечем дышать.Из моей головы никак не выходят мысли о свечах
— Моя игра уж точно будет стоить свеч, — думаю, и настроение улучшается. После кровати кажется, что холодно – я беру одеяло и взваливаю на плечи наподобие плаща, скорее для зашиты конечно, чем для тепла, оно тяжелое, но…
— Игра стоит свеч, — шепчу и опять улыбаюсь.
Но как только я выхожу в коридор, улыбка сползает с моего лица, кухня на другом конце коридора и дорога до нее кажется очень далекой. Я уже собираюсь впрыгнуть обратно в свою комнату, но вспоминаю, что на мне одеяло. Нетвердым шагом направляюсь по коридору, одеяло–плащ тащится по полу. Если бы я видел себя со стороны, то верно подумал, что передо мной привидение, очень маленькое привидение.
Я распахиваю дверь – на кухне темно, а в окно с силой бьет ветер.
Я открываю первый буфет, громыхают столовые приборы, но свечей нет. НЕТ! Конечно нет, ведь я точно помню, что мама положила их в другой буфет, не понимая зачем я открыл этот, бросаюсь ко второму. И да, вот они. Я беру две.
— Игра стоит свеч, да.
Когда я выхожу из кухни, в груди у меня – что-то тугое и жесткое…
Через некоторое время мы с Кирой поженились, свадьба была не очень шумной и прошла полностью в семейной кругу – из моих родных никого не было, Кире с родней повезло больше.
Потом мы оба защитили дипломы, и у нас родилась дочка, назвали Катей. В
Москве мы снимали квартиру, устроившись работать по специальности, зарабатывали неплохие деньги. Я долгое время не получал весточки от родителей. Да я и думать о них забыл, пока в один день мне не позвонил отец и не сказал, что мать при смерти – сердечный приступ. Я тут же собрался и приехал в отчий дом. Помню, как мать лежала под одеялом. Она не шевелилась, щеки запали, мама хотела что-то сказать, но выходили одни хрипы.Я сел рядом с ней, накрыл ее руку своей и просидел так целый вечер.
Ночью, когда мама заснула, мы сидели с отцом, разговаривали и пили, судя по его виду, это был отнюдь не первый день и не первый стакан. Взгляд его то и дело устремлялся в сторону комнаты, в которой спала мать. Он улыбнулся лишь раз, когда я рассказал, как забавно Катя называет кошек. Его внучка, которую он никогда не видел. На следующий день мать умерла.
…Тут пусто, тут никого нет. Нет подушек, кровать пуста, на ней нет даже матраса. Здесь все будто бесцветно. Люстра в паутине. Шкаф в трещинах.
Будто кто-то просто прошел мимо и выдул всю теплоту отсюда, оставив лишь пыль и голые стены.
После похорон не прошло и полгода, как случилось самое знаменательное событие в моей жизни. Я приглянулся одной немецкой компании и меня пригласили работать в отдел по связям с общественностью. Работа обещала быть интересной и прибыльной. Единственный минус был в том, что офис компании находился в Мюнхене. И то это был минус скорее для Киры. В России меня ничего не держало, я даже хотел уехать из страны как можно скорее. У Киры же здесь были родственники.
Но все-таки она согласилась на переезд, и за это я был ей очень благодарен.
Мюнхен. В детстве я и подумать о подобном не мог. Я наконец буду хозяином своей жизни. Перед отъездом я позвонил отцу. Он сказал, что рад за меня, и, по-моему, больше ничего не смог – отец был в стельку пьян. Мне было все равно, я позвонил лишь потому, что так вроде как положено, а не потому, что думал, что он разделит мою радость, они никогда не радовались вместе со мной, и с чего бы сейчас одному из них начать вести себя по-другому? Я уехал в Мюнхен…
— Зачем я здесь? – почти с болью думаю.
Мимо меня по коридору пробегает мальчишка, на нем ярко-оранжевая футболка, светлые волосы растрепаны и смотрят в разные стороны. Он весело смеется. Мальчик добегает до двери, ведущей на кухню, оборачивается – он очень похож на моего сына, но в следующий миг я понимаю, что это я сам, в детстве. Мальчик смотрит на меня с улыбкой.
— А вот и не догонишь, — говорит он/я у меня в голове и убегает сквозь дверь. Зачем?
Там в Мюнхене началась другая жизнь. Новая работа, новые друзья, новая страна. Нашей с Кирой радости не было предела. Я получал неплохие деньги, мы хорошо жили, Катю я устроил в частную школу, только пришлось записать ее как Кэтрин, ей не хотелось, чтобы в школе, где одни немецкие ребята, ее называли русским именем.
Не прошло и года со времени нашего переезда, как Кира во второй раз забеременела. Через 9 месяцев родился Кристофер, мы назвали его в честь нашего с Кирой общего друга. Он родился крепеньким и здоровым.
Но без ложки дегтя не обошлось, Кира не смогла вернуться на свою работу, ее место оказалось давно занято. Но, конечно же, она не унывала, хотя и часто говорила, что с этой работой, похоже, нашла себя.
Не унывала до тех пор, пока мне не дали повышение (я стал директором отдела, в который меня 7 лет назад пригласили в качестве клерка).
В тот вечер, если быть точным, ночью, я вернулся домой после празднования своего нового поста. Я как мог, пытался не издавать ни звука, но Кира и не думала спать, она ждала меня.
Помню, как она сказала, что первый раз бросила работу ради меня(это когда мы еще жили в России), ради меня переехала, а я отплачиваю ей такой монетой, радуюсь, развлекаюсь, пока она одна сидит дома с детьми.
От наших криков проснулся Кристофер, Кира уложила его, и после вроде успокоилась. Я взял ее за руку и спросил, как она не понимает, что я наконец нашел себя. Она отдернула руку, как если бы узнала, что я убийца, и сказала:
— Нельзя найти себя после того, как
растерял все остальное.
В ту ночь мы в первый раз спали в разных кроватях.
Я стою в своей бывшей комнате. Цвет обоев – блекло-голубой. На кровати – матрас, покрывало. Шкаф, стол, тумбочка, полки — все на месте, кроме одного — пианино. Его место отмечает прямоугольник пыли на полу и такой же прямоугольник более ярких обоев. Это похоже на злую шутку. На месте даже крутящийся стул. На тумбочке неподалеку лежат ноты.
Я прохожу и сажусь на стул, кручусь в сторону нот. Это Бах. Я его ненавидел. Открываю первую страницу, и в голове начинает играть симфония. Я кладу ноты на колени и когда вступает пианино, вытягиваю руки над пыльным прямоугольником и начинаю играть.Играю до самого конца, и когда музыка заканчивается, открываю глаза. Оглядываюсь и встаю, ноты с колен падают прямо в пыль. Оказывается, я люблю Баха.
…Через некоторое время мы помирились. Она даже нашла себе работу, как и хотела. Все наладилось. Но отец не брал трубку уже неделю.Через некоторое время наконец дозвонился домой, только телефон взял не отец, а дядя Юра, его брат, и выяснилось, что папа уже 3 дня как похоронен. Тебе даже никто не удосужился позвонить. Скажи честно, а надо было тебе это? Или ты наконец вздохнул еще свободней? Ты ведь всю жизнь к этому стремился – дышать свободно, ни от кого не зависеть, ни перед кем не отчитываться. Только почему же ты сорвался с места и полетел домой?
А после, все эти годы тебя преследовали мысли, вопросы. Но ты ничего не мог сделать, ничего. Ты – директор, у тебя счастливая семья, но почему же ты эти девять лет жил с одной мыслью, что что-то не так?..
Мне приснился сон.
— Прекрати, — я раздвигаю шторы, свет падает на бабушкин плед. Он зеленый… Я ходил из комнаты в комнату, пока не дошел наконец до этой самой комнаты, там тоже было светло, на кровати лежала бабушка — живая, во плоти, накрытая вот этим самым пледом. Она улыбалась.
Когда увидел ее, я почувствовал вину, переменился в лице. А она все так же улыбалась и не сводила с меня глаз. Я не знал, что делать, упал на колени возле ее кровати и, обняв ее, начал просить прощения. Она даже не двигалась, она все улыбалась и была такой, какой запомнил ее навсегда. Светлой. Она будто сияла. Я простоял на коленях Бог знает сколько, прижимал ее к своей дрожащей груди и шептал: «Прости меня, пожалуйста, прости». Она сказала:
— Все хорошо, внучок, мне там хорошо.
От ее слов я начал плакать еще сильней и все еще плакал, когда проснулся.
Сейчас я стою в той же самой позе и сжимаю зеленый с цветками плед. По щекам катятся слезы. . Плед пыльный. Здесь, прямо в груди будто что-то придавили. Каждая стена излучает холод.
Я прохожу и сажусь на стул, он скрепит подо мной. Я прячу лицо в ладонях. Затем оглядываюсь по сторонам – здесь висят часы, по которым я считал время до прихода матери с работы; складной стол, за которым мы играли в лото всей семьей; сервант, с разным старым барахлом, которое в детстве я очень любил исследовать. А теперь целый дом превратился в барахло, с которым я играю, от этого мне только хуже. Я не хочу этого, не хочу забывать больше ничего. Я сижу прямо на том месте, где когда-то, кажется очень-очень давно я играл в кубики, мама сидела на диване. И тут в голову мне пришла странная мысль…
…Я складываю слова из кубиков, мне нравится это делать. Я даже люблю это. Мама сидит и читает газету.
И тут из кубиков получается странное слово. Я вроде слышал уже его и примерно представляю что оно значит. СМЕРТЬ.Шесть кубиков, шесть букв.
— Мама, иди сюда, — я кричу, она подходит и садится со мной рядом. – Что такое смерть?
— Ну, тебе еще рано такое рассказывать, — говорит мама.
— Ну, пожалуйста, — клянчу я.
— Ладно, хорошо. Смерть – это когда человек умирает и оказывается на небесах.
— Как баба Галя? – подсказываю я.
— Да, как баба Галя.
— А я тоже умру?
— Мы все когда-нибудь умрем, но это будет не скоро.
— И ты умрешь?
— Да, и я.
На глазах у меня вдруг наворачиваются слезы, я кидаюсь к ней, обнимаю.
— Но я не хочу, чтобы ты умирала.
— Ну, что ты, не плачь, я пока умирать не собираюсь, —
она улыбается мне, целует мокрые щеки и украдкой ломает состоящую из кубиков смерть…
…Воспоминание проходит, но я не хочу его отпускать, я больше не хочу отпускать ни одно воспоминание. Ведь это единственное, что у меня осталось.