Серафим, как все его звали, или Серафимыч, если точнее, ну, а по паспорту — Игорь Серафимович Иванов — был на заводе мастером. Правда, не из тех, что раздают задания трудягам, а потом часами сидят в курилке и давят мух. Он был МАСТЕРОМ с большой буквы — классным резчиком. Резные и инкрустированные футляры, шкатулки, ножи и ружья, деревянная мебель его рук навсегда осели в коллекциях глав государств теперешнего СНГ и всех наших правителей — от Иосифа Виссарионыча до Бориса Николаича и присных. Многое из этих уникальных вещей давно за рубежом, кое-что — в Московской оружейной палате и в экспозиции Эрмитажа.
Его ученики — почетные члены оружейных гильдий по всему миру. Все они утверждают: серафимова школа — это «вышка». Можно сказать, академическая школа рисования и резьбы. Больше так никто и нигде не учит. Даже зарубежные фирмы вроде «Браунинга» или «Беретты» за такие сроки и на такой высоте не готовят своих профи.
Серафим — эдакий мужичина огромадного роста с большими и неуклюжими на вид руками — с виду не производил впечатления художника-миниатюриста.
Бога, который его наградил талантом рисовальщика, тонким изысканным вкусом, художественным чутьем и виртуозностью в искусстве миниатюры, он ненавидел как самый правоверный атеист — вопреки собственному «ангельскому» прозвищу… Скорее, русский медведь в замасленном халате с вечно взлохмаченной копной седых волос на затылке, чем «шестикрылый Серафим», который «на перепутье мне явился», — как писал поэт.
Родителей своих Серафимыч звал не иначе как врагами народа, которых «Сталин не даром расстрелял — по справедливости». Это заявление всех повергало в шок, и странно, что он и сам искренне верил в то, что говорил. Скорее всего, его так научили еще в детстве — чтоб не слыть сыном «врагов народа», ведь в 30-е годы это было небезопасно. Так он и затвердил эти горькие слова до старости.
А еще Серафимыч свято верил в приход коммунизма, как в Царство небесное, и в этом тоже был искренен. И вполне бескорыстен — советские лидеры, кроме нескольких орденов, медалей и грамот, ничем его за заслуги перед отечеством не отблагодарили. О партии Серафим говорил с жаром, слова свои подкреплял действием (за каждой фразой обычно шел неслабый удар немаленьким кулаком о верстак, после которого звенели и подпрыгивали все ножи, стамески, заготовки и дребезжали оконные стекла). В гневе «за Родину, за Сталина» казался жестоким и страшным, в благодушии — безобидным ребенком, на момент нашего знакомства где-то семидесятилетним.
У Серафимыча не было детей, к тому же, он серьезно болел. Говорили, все из-за того, что в молодости ездил «поднимать целину» в степях Казахстана, где вели ядерные испытания. Сам Серафим любил рассказывать, как видел ядерный гриб (зрелище, мол, великолепное — всех цветов радуги), как зарисовывал увиденное и как по пути домой рисунки у него отобрали сотрудники известных структур. Может, он это потом присочинил, а может, так все оно и было? Кто знает…
Учеников он воспитал много. Так много, что и сам не мог сосчитать. Теперь имена многих из них известны в среде оружейников по всему свету.
Помню, работали на участке двое ребят-близнецов — Матвей и Антон, похожие только внешне. Поговорив с ними час-другой, их уже невозможно было перепутать: Матвей — задумчивый тихоня, напевающий романсы, Антон — шпана и придумщик, в свободную минуту сооружаюший из жестянок ударную установку и импровизируюший сумасшедший джаз.
Интересные ребята, талантливые. На завод они попали лет в пятнадцать, сразу после седьмого класса, оба окончили художку и здорово рисовали. Оба невысокого роста, в пятнадцать лет они вообще были, как говорится, в мини-формате. Но мастер на формат не посмотрел. Главное, чтобы человек рисовал, форму чувствовал.
Серафим устроил им экзамен на общих условиях — поставил посреди цеха (где-то между фрезерным станком и точилом) натюрморт из восковых фруктов и посуды. Новенькие справились — верно передали объем и тон в карандаше. Так они были безоговорочно приняты в «подмастерья». Но как быть с ростом? Это же производство, как-никак.
Серафимовичев практический ум и тут проявил себя. Заботливый мастер соорудил близнецам деревянную подставку вроде двухместного барного стула, так что они теперь легко доставали до верстака. Такая вот получилась «студенческая скамья»…
Все знали, что учиться у Серафимыча непросто: образцами он считал не советские штампы вроде суровых красноармейцев на мясистых лошадях (их так и «лепили» на ружьях мастера тульского ширпотреба), а произведения художников эпохи Возрождения, русского имперского стиля, которые заставлял нас помногу копировать. А зачастую сам приносил с улицы листья дуба, цветы, травинки и озадачивал все отрисовать в деталях, ведь лучше природы, как он считал, никто и ничего не придумал…
Именно Серафим настоял на том, чтобы его учеников в рабочее время завод отправлял в поездки — в Кремль, в Третьяковку, в Эрмитаж. И находил убедительные слова, чтобы музейщики открывали запасники, хранилища, фонды и прочие «святая святых», куда простым смертным было невозможно попасть без особого разрешения. Удивительно, но все двери распахивались перед этим здоровенным краснолицым мужиком — придворным художником советских олигархов.
В то время, когда я пришла работать к нему на участок, хроническое заболевание у Серафима усилилось. Но все разговоры о пенсии он выслушивал с обидой. Ему важно было рано приходить в цех, вдыхать запах олифы и ореха, брать в руки ложу. Правда, болезнь делала его все более раздражительным, и, чтобы заглушить симптомы, он выпивал. Иногда сильно. Начальство все понимало и закрывало глаза.
Однажды они подрались с тихим Матвеем — тем самым, который когда-то не доставал до верстака. Это была битва Давида и Голиафа — тень огнедышащего (подвыпившего) гиганта Серафимыча целиком накрыла соперника. И все из-за убеждений: Матвей в разговоре Бога упомянул, Серафим вставил, что, мол, Бога нет, и снова вспомнил про расстрелянных родителей. Матвей же ему — про новомучеников, при советской власти за веру пострадавших, про царскую семью, причисленную к лику святых. И началось… Дерущихся быстро растащили, но искры между ними по-прежнему летали.
Серафимыч тем временем все сильнее заболевал и наконец слег. Ребята навещали его дома. Улучшения не было. Верующий Матвей махнул рукой на бешенный серафимов темперамент и на свою гордость и приходил к нему даже чаще других. Серафимычева жена Валентина, прожившая с ним полвека в любви и согласии, но без детей, встречала ученика как сына.
Как-то вечером сообщили, что нашего любимого мастера не стало. Я отправилась проститься с ним со свертком привядших весенних тюльпанов, завернутых в газету. На пороге сердце сжалось. Серафим, сделавший за свою жизнь столько изысканных гарнитуров для роскошных резиденций партаппарата, что хватило бы на несколько дворцов, лежал теперь в своей хрущевской квартирке, среди затрапезной дешевой мебели и пожелтевших обоев, на старом грубом столе в простом гробу. Выражение лица его было каким-то особенным — торжественным, как будто для него светлое будущее уже
наступило.
В душном и пыльном ПАЗике по дороге с кладбища мы разговорились с Антоном. «А ведь Серафимыч-то перед смертью крещение принял», — сообщил он. «Не представляю, как Матвей Серафима убедил — на лопатки уложил его, что ли? Только, говорят, разрешил позвать священника, где-то за неделю до кончины. Крестился, и ему на время полегчало. Потом перед концом сам исповедовался, причастился, соборовался. И при всех покаялся, что родителей предателями и врагами народа звал…»
Серафимыча похоронили на Центральном кладбище, на Аллее героев, справа, в самом начале. Его ученики сделали ему памятник с хорошим гравированным портретом, на котором он совсем как живой. Это и понятно — его, Серафимова, школа рисунка. Будете проходить мимо — оставьте цветок или зеленую ветку. Он в красоте кое-что понимал.